Вход или Регистрация
| СТАТЬИ
И ПУБЛИКАЦИИ
Вход или Регистрация |
ПОМОЩЬ В ПАТЕНТОВАНИИ | НАУЧНО-ТЕХНИЧЕСКИЙ ФОРУМ | Научно-техническая
библиотека |
СТИХИ
© Илья Иослович
Я писал для друзей,...[1]
А ещё я писал для знакомых,
А ещё я писал для небритых великих людей,
А ещё я писал просто так –
Для себя или для насекомых,
А ещё я писал для девчонок –
Про луну или про лебедей.
И великие люди
хулили меня многократно,
И девчонкам стихи
не внушали до гроба любовь,
И друзья сообщали мне
очень приватно, но внятно,
Что не входят стихи к ним
ни в душу, ни в плоть и ни в кровь.
Я их жёг на огне,
я их рвал и бросал на помойку.
А они возвращались
и снова бродили во мне.
Первых десять минут
каждый стих гениальный и горький,
Первых десять минут –
а потом это сходит на нет.
1957
Последним быть или первым, ...[1]
И прочее остальное...
Всё равно испортятся нервы,
Вены начнут набухать,
И будет всё то же небо,
От облаков льняное...
Последним быть или первым –
Вот уж на что наплевать.
1957
Маяковский был слишком истеричен для классика.
Из разговора
Поди, надень цветную кофту –...[1]
Всё сразу станет интереснее,
И можно бить буржуев в морду,
И можно мир подбросить песней.
Но надвигалась революция,
И улепётывали сны,
И безмятежное, безусое,
Влезало облако в штаны.
Поэт ходил, поэт бродил,
Поэт переходил на ямб,
Литературу городил
И воспевал свои края.
Потом не высидел в седле
И молча в мир иной ушёл,
Поэтам вечно на земле
Чего-то слишком хорошо.
1957
Об острова, где отплясал он,
Бьёт волны в брызги ураган,
Суда, гружёные сандалом,
Идут из Лисса в Зурбаган.
Бродяги и канатоходцы
Сидят на пристанях Гель-Гью,
И смотрит пристальное солнце
В иллюминаторы кают.
Суда цветут индийским чаем,
Лавандой пахнут клипера,
Мир весел и необычаен,
И завтра лучше, чем вчера.
Над Петроградом льёт с полночи,
И ветер гонит мокрый снег...
Он голоден и болен очень,
Писавший книги человек.
1957
Из Мюссе...[1]
В далёкий бой уехал рыцарь,
В далёкий бой за реки, горы,
В чужие солнечные страны,
За реки, горы и моря,
Огнём горят его доспехи,
И на лице его улыбка,
А кто уехал так далёко,
Тот не вернётся, говорят...
1957
И были ещё и мечты, и силы, ...[1]
И где-то цвела весна.
И запахи листьев ещё доносились
И бились, по стёклам звеня.
Семнадцать, семнадцать – запутаны травы,
Семнадцать – и ночь юна,
Наивные звёзды стоят направо
И трогательна луна.
И тени кустов лишены злорадства
И тихо назад скользят.
И если хотя бы ты скажешь “здравствуй”,
Про это забыть нельзя.
1957
Атакой в конном строю...[1]
На танки шли кирасиры,
Атакой в конном строю
У линии Мажино.
Но танки не устают,
И долго дожди моросили
По трупам весёлых ребят
У линии Мажино.
Весною птицы поют,
И стали давно перегноем
Остатки большого боя,
Останки носов и ног,
И снова танки идут,
Лежат в земле кирасиры,
И птицы поют, что есть силы,
Не зная земных тревог.
1957
Звёзды дрожат над Киевом, ...[1]
Спят у икон глаза.
“Боже мой, где вы нашли его?
Чудо, а не образа!”
А глаза у икон глядели,
Сон и покой будоража,
Людей отрывая неделями
От вывесок “Купля-продажа”.
Луна, как серебряный рубль,
Смотрелась в сырой туман.
А художника звали Врубель.
Потом он сошёл с ума.
1957
В деревне Малые Мазаи, ...[1]
Моргая краснотою век,
Со мной беседовал прозаик,
На диво глупый человек.
Он проповедовал мне вещи,
Которые я должен знать,
Чтоб жизнь свою прожить без трещин,
Печататься и процветать.
В деревне Малые Вяземы,
Собою затмевая свет,
В меня вцепился незнакомый
И незначительный поэт.
Ребята шлёпали по листьям,
Ребята зарывались в мох,
А я сидел и слушал мысли,
Лукавые, как господь бог.
Слова и запятые путая,
Захлёбываясь от стихов,
Я что-то сам внушал кому-то
Возле Ничейных Бережков.
Усердно растопырив уши
С прожилками, как у котят,
Голубоглазые Павлуши
В меня молитвенно глядят.
Он был нам на погибель выдуман,
Великий треск больших идей.
Живут на свете индивидуумы,
Смущают молодых людей.
1958
Тогда его придумал
Сервантес Сааведра,
Тогда в него влюбилась
Весёлая страна.
Испания, Испания,
Оборванные ветры
И очень много солнца
И красного вина.
И толстые крестьянки
Изнемогают в танце,
И толстый Санчо Панса
Трясётся на осле,
Уродство-благородство
Старинного романса,
И добрые волшебники
Гуляют по земле.
За полтысячелетья
Меняется равнина,
И песни продолжаются,
Им, в общем, всё равно,
Волшебники смываются,
Осатанев от сплина,
И исчезают мельницы,
И портится вино.
Но вы не позабудьте,
Что ваше дело плохо,
Что вам не будет счастья,
Что вам придёт хана,
Что не проходят даром,
О нет, выходят боком
Волшебники и рыцари
Круглого стола.
Пусть избиенье мельниц
Уже не повторится,
Но если ваша совесть
Не очень-то чиста,
-Эй, выходите, сударь мой,
Здесь будут с вами биться
За честь прекрасной дамы
До самого конца.
И полыхает солнце,
Как медная посуда,
И медный таз, как солнце,
Горит на голове...
...И это то последнее,
Про что я позабуду,
Когда, всплеснув руками,
Останусь на траве.
– А ну, смывайтесь, зяблики,
Эй, берегись, паскуда,
Сам Дон Кихот Ламанчский
Припомнил о тебе.
Он впитан в пыль и воду
И выжженную траву,
Он растворён в тумане
И синь холодных рек.
О, Дон Кихот Ламанчский,
Открой своё забрало,
О где ты, Дон Кехада,
Великий человек?!
1958
Вальс Саца...[1]
(Илья Сац для пьесы Семёна Юшкевича “Мизерере”, МХТ, 1910 г.)
День полностью пропит,
Он прожит иначе,
И спят переулки
И пьяные дачи,
Вальс ходит кругами
И мимо проходит,
Кривыми ногами
Он дальше уходит,
За стороны света,
За рамки искусства,
И вымысла нету
За гранью паскудства,
Молчит вечеринка,
И спят под столом
Чужие ботинки
Под острым углом.
Не глядя танцуют,
Усатые дяди
Девок целуют,
И ты не ругайся
На твёрдую цену,
Вставай и прощайся
Родной, драгоценный.
Но вальс не уходит
Со сном пополам,
Он всё ещё ходит
По тёмным углам,
Кончайте, кончайте,
Я буду кусаться,
Ах, к этакой матери
Этого Саца...
Но вальс проникает,
Проходит сквозь щели,
До дна, до конца,
До иголки Кащея,
До самых печёнок,
До сволочи веток,
И очень, и очень
Невнятных ответов.
И ты не отвертишься,
И не надейся,
Ты будешь посмещищем,
Сколько ни смейся.
1959
Ронсар...[1]
XLII сонет из второй части сонетов
к Елене
Сам воздух в доме стар,
Огонь ленив и жёлт,
Стихи звучат легко, задумчиво и глухо,
Тебя любил Ронсар,
Наверно хорошо
Об этом вспоминать беспомощной старухой.
Я сделаюсь трухой пергаментных листов,
Я стану болью слов и горечью тумана,
И станут так нужны листки моих стихов,
И крошки табака со дна моих карманов.
Всё это будет так, и годы отойдут,
И вырастут кусты, и роща станет лесом,
И уж совсем не я – другие вдруг поймут
Кем был тебе Ронсар, бездельник и повеса.
1959
Господь нас встретит у ворот...[1]
И скажет: Ай-люли!
И до чего паскудный сброд
Прижился на земли.
1959
Занавес. И тонко плачут зрители. ...[1]
Гамлет набирает глицерин,
Грим стирает, щурится презрительно,
Набираясь собственных морщин.
Ночь цветёт зелёными укропами,
Загляни за стёкла – ночь светла.
Никого. И зрители не хлопают.
Тихо как... о боже, ночь светла.
Гамлеты стреляются и режутся,
И стареют, капают ментол.
Почему-то никому не брезжится
Что и он чего-то превзошёл.
По бульвару пляшет одиночество,
До чего же музыка проста,
До чего же умирать не хочется,
Господи, какая пустота.
1960
Так кто же отключил...[2]
Наш бедный регулятор,
Задумчиво спросил
Покойный император.
Пока по мере сил
Мы все крутили ручку,
Кто вдруг сообразил
Устроить эту штучку.
В истории компот
Подобных междометий,
Субъект её народ,
Подробности в газете,
Россия спит во мгле,
О поздно или скоро
Всё осветит Тарле
Под взглядом живодёра.
1973
Вот теперь у нас собакин –...[2]
Он такой, он такой,
Замечательный собакин,
Он смешной, он смешной,
У него такие уши,
Вот они, вот они,
Он умеет бить баклуши
В наши дни, в наши дни.
1984
Мне говорят: Лишь тот достоин... ...[1]
Я отвечаю: С нами Бог!
Заткнём дыру своих пробоин,
Вперёд, Роланд! Труби в свой рог!
В час судьбоносный, уникальный,
Как предсказал ещё Шатров,
Земля вращает шар глобальный
И Карл глядит из тьмы веков.
1987
Я
памятник себе...[1]
Беспечно воздвигаю,
Покорствую судьбе
И многого не знаю –
Доволен ли тунгус,
И что сказать калмыкам,
И бедный мой язык
Зачем завязан лыком...
1987
Был слышен скрип тугой резьбы, ...[2]
Вращалось колесо судьбы,
Блестело тускло масло,
А то, что сверху пронеслось,
Вдруг озарило и зажглось,
Блеснуло и погасло.
Ещё стоял на речке лёд,
Ещё горели свечки,
Когда нас вывели вперёд
Смешные человечки.
– Пора, Аврелий, мой дружок,
Доесть с повидлом пирожок
И оказаться к месту,
Не говорить ни да, ни нет,
Садиться в чёрный драндулет,
И далее по тексту.
– Пора, мой добрый друг Данзас,
Прошла пора иных проказ,
И странно быть под богом,
Смотреть вперёд и на предмет,
Поднять тяжёлый пистолет,
И думать о немногом.
Не нас минует эта щель,
Но положение вещей,
И небеса как твердь,
Смотри сюда, мой друг Дантон,
Нас жизнь теснит со всех сторон,
А впрочем, это смерть.
1987
Хочу быть коммунаром...[1]
И в кожанке ходить,
И классовым всем чувством
Событья торопить.
Восстанут миллионы,
По миру гул пройдёт
И божий мир на сонмы
Сорбонны упадёт.
Но в душной мгле Камбоджи,
Где трупы, гной и мрак,
Я не хочу быть больше,
Ведь это всё не так.
Пусть будет всё как прежде,
Богатый пусть гнетёт,
А светлый луч надежды
В могиле пусть гниёт.
1990
Прощание славянки...[1]
Ну, давай совершим эту акцию,
Наша жизнь переходит в эндшпиль,
Вдоль дороги стояли акации,
Для себя я уже всё решил.
Давай, не горюй,
Ступай, откуда шёл,
Открой свой затвор,
А то излишне напряжён.
Ну, давай поплывём, как получится,
Наша жизнь всё равно не ахти,
У дороги стояла попутчица,
И телега вдали тарахтит.
Давай, не горюй,
Ступай, откуда шёл,
Устрой перекур,
Пока не стал умалишён.
1990
В
Иерусалиме выпал снег, ...[1]
И население в экстазе,
Как будто не ходило век
По этой снежной непролазе.
В Иерусалиме выпал снег,
А также выпал на Хермоне,
В далёкой Хайфе человек
Играет ночью на гармони.
1992
Держа за пазухой топор, ...[1]
В жилище входит богоносец...
Нет, не окончен этот спор
И не утоплен броненосец.
Когда на небесах ни зги,
Когда отечество в разладе,
Кого попросим от тоски
Искать иголку в снегопаде?
Пускай приедет Монферран,
За ним по следу три Бернулли,
Покуда снова на таран
Историю не развернули,
Чтобы ишачий барабан
Главлит не нёс за Наркомпросом
И Васнецовский чёрный вран
Не сел на черепе курносом.
1996
Приходится сдаться, раз время пришло,
...[1]
Почётный стоит караул,
И гвардия возле дворца Фонтенбло
Прощально кричала: Ау!
1996
1. Илья Иослович. Избранное. М.: “Биологические
науки”, 1997.
2. Тексты, присланные автором.
| О проекте | Контакты | Архив старого сайта |
Copyright © SciTecLibrary © 2000-2017 |